В преддверии Нового года раз за разом в СМИ выходят материалы о том, что на самом деле за образом всеобщего праздника скрываются мрачные смыслы, корнями уходящие в древние языческие предания.
Тут же вместо доброго деда с подарками и его неясной родственницы всплывают сочные подробности о жертвоприношениях и жестокостях германских и славянских персонификаций стихии мороза. И такой вот кликбейтный шок-контент забывает об одной простой вещи: современный миф скорее связан с актуальной социальной ситуацией, чем с какими-то надуманными архетипами и поверьями. Давайте же разберемся с «новым» и «старым» в образе Нового года, Деда Мороза и Снегурочки.
Очень злой дед
Современный Дед Мороз — это прежде всего образ целиком и полностью сформировавшийся в советский период. Если быть точным, с 1936 года, когда праздник получил официальное признание после гонений и запретов 20-х годов, и дружинники перестали ловить отмечающих. Дореволюционный бэкграунд этого образа был очень слабый и фрагментарный. По сути, это прежде всего несколько литературных обработок русского фольклора у Афанасьева, Некрасова, Одоевского, Островского.
Во второй половине XIX века в России пытались русифицировать и перенести на родную почву европейские рождественские обычаи со Святым Николаем во главе, но только в начале ХХ века в крупных городах появляется что-то похожее (что можно зафиксировать по появлению праздничной полиграфии, на которой практически впервые и обнаруживается дед в красном тулупе с подарками). В это время он понемногу начинает ассоциироваться и с наряженной елкой — этот обряд тоже был заимствован. В это смысле вечнозеленая ель как символ Нового года — пожалуй, единственная серьезная зацепка к языческим празднествам вроде Йоля (праздник середины зимы), пережившая даже христианизацию.
Если дореволюционный Мороз еще сохранял некоторую символическую связь с идеей награды за добродетель (Николай Чудотворец и его дары), то советский практически сразу же воспринимался как персонаж сугубо светский — эдакий массовик-затейник на детском утреннике. И спросить такой персонаж мог только за то, выучил ли ты стишок или хорошо ли кушал кашку. Это хорошо видно и в том факте, что советская культура (в силу декларируемого материализма) оставляет деду «чудеса» лишь в реалистической обертке — как например, чудеса для Сатанеева из «Чародеев», за которые нужно платить по тарифу.
Собственно, основное свое содержание современный Дед Мороз получил из открыток, иллюстраций, мультфильмов и кино советского и постсоветского периода. Так, например, он использовался для пропаганды на военных плакатах, выступая в роли праздничной инкарнации «Генерала Мороза». Попытки увидеть там какие-то мифологические включения обычно похожи на потуги интерпретатора натянуть скудный материал на свои безразмерные выдумки.
Например, я встречал идею о том, что в мультфильмах в роли помощников советского Санты выступают лесные животные и снеговики, а это и есть отсылка к тому, что за Морозом стоит образ колдуна (ага, снежный некромант) и сурового правителя Зимы, которого боятся все живые существа. Для полной картины не хватает еще подвязки к Джеку Фросту и средневековой европейской традиции лепить из снега фигуры с социальным, политическим, порнографическим и скатологическим подтекстами. На деле существуют гораздо более простые и очевидные причины: от того, что вся детская анимация анималистична (потому что животные интересны детям) и до факта дефицита художников-аниматоров (из-за чего использовалось ротоскопирование животных, т. к. оно проще).
Вероятно, что у восточных славян мороз действительно вызывал страх и уважение, а как следствие почитание и стремление его задобрить, но связанные с этим элементы фольклора и обычаи на деле стоят очень далеко от того, что составляет символику Нового года. В фольклорном пласте культуры даже не существует единого образа Деда Мороза, вместо этого множество прозвищ (Снеговей, Зимник, Трескун, Зюзя, Студенец, Морозко) и противоречащие друг другу подробности (высокий/низкий, своевольный/справедливый, любит/не любит детей и т. д.).
В чем-то схожие, но обычно еще более жесткие сказы можно найти и в германском фольклоре. Традиционные общества фиксируют в своих обычаях важные элементы прагматики жизни: например, снежная зима обещала земледельцам хороший урожай, а резкие морозы без снега — напротив, грозили вымерзанием многолетних культур. Формы задабривания здесь всегда одинаковые и заимствованы из самых ранних ритуалов, связанных с умершими. Именно поэтому в Святки и Чистый четверг в деревнях «кликали Мороза» и оставляли ему на крыльце кисель, блины или кутью (поминальная пища у славян).
В целом вполне логично представить, что для наших предков, живших земледельческими общинами, Мороз представлялся своего рода младшим богом, отвечающим за природные процессы, связанные с зимним холодом. Кроме зимних красот хорошего от него ждать не приходилось, поэтому по большому счету это злое и своенравное существо. Все попытки привязать к нему что-то вроде справедливого воздаяния или обмена — лишь способы психической защиты людей от вторжения бессмысленной случайности. Подобный персонаж лишь внешним видом (через современных художников) повлиял на образ Деда Мороза, но он никак не сочетается с подарками, праздником и теплотой семьи.
Христианская рецепция этих народных представлений только усилила элемент страха: во многих европейских странах возникают поверья про зимнего деда (но чаще — черта), который бьет детей палкой или похищает их, засовывая в мешок. В русских деревнях в качестве праздника Нового года выступает Щедрый вечер (Маланья, Богатая кутья) — по церковному календарю день памяти преподобной Мелании. В этот день дарили подарки, веселились, устраивали застолье, но без каких-либо персонажей, похожих на Деда Мороза.
Важный момент здесь в том, что большая часть подробностей, на которые сегодня лихо ссылаются культурологи, конечно же, не что иное, как очень поздние литературные обработки. Якобы записывавшие сказки, ходившие из уст в уста, авторы XIX века просто-напросто подражали европейцам, которые по большому счету придумывали эти произведения, тем самым создавая идеологическую поддержку государства (древняя культуру народа и узаконивая территориальные претензии). Эти литераторы волей-неволей подгоняли сюжеты и образы под уже известные им примеры, именно здесь и возникли главным образом переклички с германской мифологией и сказками.
Так, например, записанная Александром Афанасьевым сказка «Морозко» уже несколько смущает своим морализаторством, но вскоре — у Владимира Одоевского — она превращается в гимн трудолюбию и послушанию, от которого ощутимо веет немецким лютеранством. И вот сюрприз ее сюжет очень мало отличается от сказки братьев Гримм «Госпожа Метелица». Сказка «Морозко», надо сказать, вполне способна взывать когнитивный диссонанс во взрослом возрасте, т. к. мораль истории уж слишком подобострастная — молчи, ври и не жалуйся вышестоящим, авось оценят (ну-ну).
И само собой именно образованные литераторы XIX века активно прививали Деду Морозу элементы Деда Кристмаса и Пер-Ноэля: любовь к детям, чудеса, справедливость и подарки. Впрочем, и в англоязычных странах значительная часть общепринятых смыслов празднования Рождества — из повестей Диккенса (этого «главного рождественского литературного церемониймейстера», как его назвал Теккерей), а не из древнегерманских, кельтских или хотя бы средневековых традиций.
То же самое касается и более серьезных исследователей, (якобы) реконструировавших дохристианские обычаи народов. На деле все это кабинетная мифология, или иными словами, разнузданные фантазии, в которых придерживаются лишь общих для того времени стереотипов о язычестве. Когда очередной исследователь истории НГ на полном серьезе говорит, что славяне в зимние солнцестояния задабривали Мороза юной девственницей (привязанной к дереву на холоде), то во мне веселится и хохочет доктор Фрейд.
Я так и вижу дурака-фольклориста на зарплате, который выдумывает что-то эдакое языческое, показывая при этом, что вообще ничего не знает ни о жизни деревенской общины, ни о традиционных обществах. Традиционные общества весьма прагматичны и поэтому там не до гуманизма: в них отправляют в зимний лес стариков и избавляются от детей в голодные годы, но чтобы каждая община, каждое село тупо уморило девушку на выданье (да еще и регулярно) — это что-то невообразимое. Серьезные исследования показывают, что человеческие жертвы, как кстати и продуманные пантеоны божеств, — это прерогатива больших и уже централизованных обществ, традиционные же общины всегда выбирают символический откуп.
Седьмая вода на киселе
Собственно, здесь как раз логично перейти к разговору о Снегурочке, которую любители хайп-фольклористики считают чуть ли не современной инкарнацией погибших от мороза девушек (видимо, тех самых, что принесли в жертву обезумевшие от кабинетных сказок славяне). Снегурочка — это очень новый по историческим меркам персонаж, поэтому многие элементы до сих пор остаются спорными.
Например, не существует четкого канона о возрасте спутницы Деда Мороза — это может быть девочка, подросток и уже вполне зрелая девушка, а в отечественных реалиях ее роль стабильно исполняют не только зрелые, но более возрастные женщины. Еще большей загадкой является суть отношений с Дедом Морозом: то ли внучка (а кто родители?), то ли племянница, то ли просто род прислуги (в конечном счете генетически она — тот же снеговик). Даже костюм вызывает споры: родноверы, например, настаивают на том, что у женского образа могут быть только белые одежды, но никак не голубые или красные.
По своему происхождению Снегурочка — персонаж из фольклорных сказок, в которых оживает девочка, слепленная из снега (отсюда ряд альтернативных имен — Снегурушка, Снежевиночка), вероятно, выдуманный ранними собирателями сказок. Первое появление — поэтическое переложение Данилевского, а затем сборник Афансьева, вышедший в 1869 году, после чего образ был живо подхвачен другими деятелями искусства, ориентированными на русский колорит. Впрочем, уже в версии Афанасьева она слишком похожа на Schneekind — персонажа немецких сказок, в свою очередь явно отсылающих к сюжету о Галатее.
Уже в 1873 году появится пьеса Островского, где Снегурочка уже младшее божество — дочь Мороза и Весны, погибающее от мести Ярилы. В 1882 году по мотивам Римский-Корсаков создаст оперу, а в 1899 году Васнецов создаст каноническое изображение Снегурочки (в костюмах и декорациях к опере, которые делал все тот же Васнецов, она еще больше похожа на крестьянку — теперь скорее на боярыню). А вот образы Врубеля и Рериха не прижились. На этом этапе Снегурочка — скорее архетип холодной девушки, сталкивающейся с огнем страстей, и с Рождеством и НГ она никак не связана.
Вообще любопытно, что и у Рождественского дарителя на Западе как-то не сложились отношения с женскими персонажами — в помощниках или спутниках там фигурируют эльфы, гномы, олени и рогатые черти (вроде Крампуса). Очень далеким аналогом, вряд ли сумевшим оказать влияние на нашу культуру, можно назвать Святую Люсию. Северные европейцы, западные и южные славяне пытались подвязать ее образ к Рождеству, т. к. день этой святой находится близко. Однако и в этих обрядах (например, наряжение девочки Святой Люсией в Швеции) она выступает самостоятельно, а не в паре со Святым Николаем.
В ипостаси помощницы Деда Мороза она впервые появится в 1937 году на Елке в московском Доме Советов. Некоторые считают, что была она призвана смягчить суровый образ Деда Мороза, превратив его в деда с подарками. На мой взгляд, очень сомнительная версия, т. к. он сразу и появляется в этом амплуа (советские дети просто мало знают о язычестве). Скорее причина более банальна и социальна: в советский период практически все мероприятия с детьми, праздникам и развлечениями организовывают женщины, а потому для них обязательно должно было появиться равноправное место в ведущих персонажах (такой советский феминизм).
Это особенно заметно в сюжетах большинства утренников и праздников: Дед в них малоактивен и ведом, Снегурочка на себя берет практически все функции (песни, пляски, общение с публикой), кроме ритуального поздравления и подарков (которые должны быть санкционированы фигурой символического Отца — в нашем случае Деда, чтобы снизить брутальность и властность).
Прочь от традиций
Современная мода на поиск мифологических корней, архетипов и тайных знаний — не более чем рефлексивные потуги урбанизированного невротика на поиски основы или хоть каких-то символических гарантий в мире без строгих ориентиров. И поэтому можно с порога отмести все чудесные находки в области скрытых смыслов Нового года. Все лежит на поверхности и существует в виде современного социального мифа.
В этом плане у слабо дифференцированного советского общества было что-то вроде единого праздника, в наши дни у каждой социальной группы — свой Новый год. И подчеркну: архетипы, отражающие некие общечеловеческие сюжеты, встречаются — но только в отдельных произведениях, в повседневной же практике мы видим изменчивые ритуалы, стихийно оформляющие социально-культурную ситуацию.
Поэтому, например, в «Снегурочке» Островского действительно есть архетипическая ситуация любовного треугольника (Весна-Красна, Мороз и Ярило-Солнце), заложниками и жертвами которой становятся их дети и случайные смертные. Недаром холодная девушка не тает летом, но как только прыгает через костер — погибает, ведь прыжки через костер происходят в день солнцестояния (языческие праздники в честь Солнца). Но если вы возьметесь проанализировать как представлен Новый год в последние два-три десятилетия, то вы увидите мозаику с довольно сложной эволюцией и кучей заимствований.
В конце 80 — начале 90-х появилась традиция совмещать Новый год с восточным календарем, и до сих пор каждый год обозначен животным с цветом стихии. Однако к середине 2010-х фанатизм на тему восточных примет (как, в чем встречать новый год, что готовить и т. д.) стал по большому счету уделом недалеких домохозяек да тематических вечеринок.
В те же 90-е Новый год становится более семейным, чем в советское время — во многом из-за бедности, разорванных социальный связей, культурной дестабилизации (в 80-е люди гораздо чаще ходили в НГ друг к другу в гости или справляли его в Доме культуры, где можно было праздновать отдельно от детей). И обильный стол в те годы для многих — уже достаточный символ праздника. При этом на фоне социального пессимизма в отечественном кино явно усилился элемент чудес в сюжетах. С ростом уровня жизни появятся более разнообразные способы встретить праздник, кроме как с семьей, с друзьями на хате или в ночном клубе. В последние десять лет потерял свою значимость для многих и телевизор как центральный элемент встречи НГ.
В 80-90-х Новый год в силу глобализации стал ощутимо более популярным праздником в целом ряде богатых стран (особенно в США, Великобритании, Канаде, Австралии, Японии, Корее, позже в Китае и арабских странах) и приобрел некие общие черты — эдакая вечеринка с отсчетом последних секунд и фейерверком/лазерным шоу. Еще в конце 80-х многие города США и Европы не организовывали массовых праздников вечером и ночью, сейчас таковые есть в любом крупном городе мира — от Сингапура до Рио-де-Жанейро.
Такой формат уже рассчитан скорее на взрослых (преимущественно молодежь) и сочетает в себе элементы маскарада, балла, дискотеки и концерта. Практически универсальным становится и образ Санта Клауса (более-менее сформировавшийся только в 20-е гг. XIX века), что объясняется прежде всего мощью американского маркетинга. Например, уже практически невозможно отделить образ Санта Клауса от многолетней истории его появлений в рекламе Кока-колы.
С середины 2000-х в России Новый год начинает подражать скорее этому стандарту, а семейность — встреча года с детьми и родственниками смещается на Рождество (по православному) и Старый новый год. Так и Дед Мороз временами превращается в русскоговорящего Санту, а Снегурочка приобретает черты участницы то ли стрип-, то ли пип-шоу. Любопытно, что именно в этот же период РПЦ вновь вспомнила о том, что образ чародея с каким-то смутным языческим прошлым не очень вяжется с ортодоксальной верой. Однако по сути подобная критика и была частью тех сил, которые попытались сконструировать Деда Мороза как древний образ.
В 2000-е также становится ощутимым и еще одно западное поветрие — корпоративы. Посиделки на НГ с коллегами появились, видимо, уже в 30-е, но это все-таки не совсем корпоратив. Корпоратив наиболее ощутим в больших фирмах с четкой иерархией, особенно склонных к закрытости. Тут не столько важны условия — сдвинутые столы в офисе или арендованный зал с второразрядной звездой — сколько дух средневекового карнавала, на время оправдывающий равенство и братство, и даже пьяные эксцессы и панибратство (стыд стыдом, но никаких выговоров). Кстати, как кто-то заметил уж очень эта вольница похожа на традиции давать послабления рабам во время Сатурналий.
Интересную эволюцию прошли и практики новогодних зароков и загадов. Вероятно, одна из действительно древних вещей, сохраняющихся в НГ, — это вера в то, что «как Новый год встретишь, так его и проведешь». Подобная идея характерна магическим представлениям о поворотных точках (одной из которых был день зимнего солнцестояния), когда появляются самые верные знамения и слова обладают огромной силой. Впрочем, в советское время это звучало лишь как призыв не грустить о прошлом и развлекаться в новогоднюю ночь.
В 90-е годы подобные идеи обрели налет суеверия, мистицизма и даже некоторого идиотизма: люди гадали в НГ по строчке в книге, жгли бумажки с желанием и выпивали пепел с шампанским под бой курантов, придерживались личных примет в первые часы нового года, писали желанные имена и слова в воздухе бенгальскими огнями (можно еще долго перечислять странные поверья того времени). Кое-что осталось и поныне в отдельных семьях — например, когда подарки дети обнаруживают только на утро.
Спустя десятилетие на смену мистике пришла психология, и вот уже лет 15 каждый год СМИ в канун праздника рассказывают секреты позитивной психологии — как нужно начинать жизнь с 1 января и каким образом нужно формулировать свои жизненные цели. В каком-то смысле схожую роль выполняют и личные итоги года, которые стали распространенным явлением с развитием соцсетей. Однако неэффективность подобных попыток давно уже стала притчей во языцех и темой шуток, особенно в Сети.
Мифология против социологии праздника
Новый год для современного горожанина больше не связан ни с какими глобальными символами или природными циклами. Это странный праздник посреди зимы, когда одним хочется свернуть к минимуму всякую активность, а другим напротив — то ли на лыжи, то ли в теплые страны, то ли все сразу. Будучи единственным большим праздником в году, он оказывается перегружен разного рода заимствованиями и аллюзиями.
Но это не проявления глубины, а напротив поверхность, уравнивающая христианство и мистику Йоля, масленичное веселье и пиршество праздников урожая, костюмированные представления и официальные поздравления от власти, желание отдохнуть от общества и массовые гуляния со снежными горками, ностальгические воспоминания из детства и моду на новое, зароки на будущее и самопотакание. Полные сакрального смысла Сатурналии в наше время исчезли, остался лишь набор аналогий (как например, в корпоративах). В этом и суть — это не мифология, это мешанина из культурных идентификаций и социальных практик, которые попросту пытаются компенсировать то, чего человеку не достает.
Все это и есть бегство как от традиций, так и от всякого серьезного смыслового фона. Новый год остался, по сути, последним праздником в отечественной культуре, который все еще остается всеобщим и примиряющим. В то же время для многих это небольшая передышка в череде работы/учебы, и поэтому никакие сложные символы или ритуалы вроде обнуления долгов, справедливого воздаяния или собирания себя для новых дел — практически никому не интересны, т. к. это лишний повод подхватить зимнюю депрессию.
Вот почему даже семейность этого праздника была вытеснена, чтобы обеспечить иллюзию психического комфорта, ну и стимулировать потребление, конечно. Так что как персонажи — Дед и Снегурочка — сегодня просто еще один элемент культуры прошлого, с которыми можно обращаться с иронической дистанцией постмодерниста. Можно сделать эротические костюмы для ролевых игр, а можно переосмыслить сюжет с включением темы трансгендеров.
Возможно, когда-то люди придумали Деда Мороза, награждающего за труды, чтобы сбежать от суровой правды жизни (в которой, увы, на морозе оказываются не только недостойные). Сегодня люди вновь прибегают к этому бегству, чтобы больше не быть должным никому и ни за что. И Дед Мороз теперь — это всего-навсего новогодний аниматор для поднятия настроения, а подарки зависят лишь от вашей кредитоспособности. Верить в Деда Мороза и глубокий смысл Нового года в наши дни для большинства — непозволительная роскошь.
Однако смена года сохраняет в себе элемент инициации, а значит может нести что-то обновляющее и воодушевляющее. И не только детям, но и взрослым некоторая временная вера в чудеса ничуть не повредит. Хотя бы чтоб забыть о дедлайнах, переплатах и пробках. Дарить подарки — это все-таки не рутина, это вызов фантазии и творчества, это вопрос о понимании другого, и это в конце концов радость быть тем, кто несет радость. Даже если для этого приходится надевать бороду из ваты. Поверх той, что уже выросла. С Новым годом всех вас.